Обсуждая нынешний кризис системы международных отношений в Европе, многие эксперты выводят на первый план его геополитическую и экономическую стороны. В то же время, в основе международных отношений лежит также и культурный пласт, общественные ценности и понимание своей идентичности, которые формируются на базе истории и культуры народов. Эту сферу взаимоотношений государств Западной и Восточной Европы портал RuBaltic.Ru обсудил с российским историком, доктором исторических наук и директором Центра украинистики и белорусистики МГУ им. М. В. Ломоносова, специалистом по истории европейских религиозных и религиозно-культурных традиций Михаилом ДМИТРИЕВЫМ:
- Михаил Владимирович, чем, на Ваш взгляд, отличаются католическая и православная Европы?
- С одной стороны, это вопрос, который сейчас у всех на устах. Все знают, что католики и православные по своим верованиям и обрядам отличаются друг от друга. Но при этом уделяется мало внимания тому, что эти религиозные различия могут оказать большое влияние на различные сферы общественной жизни, истории, а также политического и экономического развития.
Некоторые историки прежде и теперь говорят, что религиозные различия оказывают большое влияние как цивилизационные, и они правы. В чём это выражается? Среди прочего - во влиянии религиозных традиций, в частности христианских, на политическую культуру, на отношения Церкви и государства, на понимание соотношения светской и духовной власти.
Западнохристианская традиция в Средние века строилась на том, что светская и духовная власть - разные в своей основе. Даже власть Папы может быть одновременно светской и духовной, но они друг от друга отличаются. А у светских правителей, французского короля или немецкого князя, одна власть - светская, но на эту власть они получают благословение от церковных институтов. Так или иначе, две власти мыслятся как разные.
В византийской же традиции, судя по историческим исследованиям, невозможно говорить о том, что есть две власти. Христианский император или царь является в некотором смысле и главой церковного сообщества. Византийская империя в этом смысле строится как империя христианская, потому что церковная и государственная власть почти неразличимы. Так или иначе, дело в том, что в Средние века практически не различается сфера христианского и государственного, сфера секулярной власти и церковно-религиозной.
Это передается на Русь, а также и на Балканы. В XVI веке, начиная ещё с Василия III, и даже с конца XV века, всеми решался вопрос о том, где проходит граница царской власти. Когда власть царя является и политической, и в каком-то смысле церковной, то где найти ограничители этой власти? От этого появлялись недоразумения и огромные исторические драмы. Оказалось, например, что православное духовенство не в состоянии противостоять террору Ивана Грозного, потому что, упрощённо говоря, духовные лидеры не понимают, как можно выработать концепцию противостояния, сочетающуюся с православной традицией.
Другой вопрос православной традиции - это вопрос об истине и её критериях. Отталкиваясь от того же примера, можно рискнуть, сказав, что московская элита периода правления Ивана Грозного оказалась в тупике. Тот же самый Андрей Курбский не знает, как доказать в переписке с Иваном Грозным, что его власть имеет предел, на какие аргументы стоит опереться. Власть не было принято осмысливать рационально, логически и юридически. То есть даже на политическую сферу проецируются некие познавательные установки, которые, в отличие от западной культуры, не оперируют точной системой доказательств и логической аргументации.
В гносеологической области, таким образом, одна традиция исходит из того, что всё, что существует в мире, в том числе религиозная сфера, подлежит осмыслению и юридическому истолкованию, а другая - что божественная истина и другие схожие понятия не могут быть истолкованы с точки зрения рациональных критериев.
Кроме того, есть различия и в вопросах эстетического творчества, образования, семейной жизни, положения духовенства, положения мирян, отношения к духовенству. Например, в православной традиции священники должны были быть женаты, в отличие от священников католических.
- В таком случае как следует воспринимать постсоветский период?
- Когда мы говорим, что возвращаемся сейчас к дореволюционному прошлому, то это своего рода идеология – в том смысле, что идеология есть некая сумма априорных идей об обществе. Вернуться в дореволюционную Россию на самом деле, мне кажется, современный человек не согласился бы. Почти никому из нас не захотелось бы быть крестьянином в Пензенской губернии. Всем хочется вернуться в положение князя Трубецкого или, в худшем случае, графа Бенкендорфа и его наследников. Но таковых было не очень много.
Если мы ставим вопрос о нынешнем положении - как и куда мы идём - то я скажу то, что ещё 15 лет назад звучало "еретически": строить новую общественную жизнь на разрушении всего, что было до 1991 года, невозможно и вредно. Видимо, в данном случае, признавая значение разрывов в истории и необходимости революций, стоит принять, что нынешняя идеология "революции" с отрицанием советского периода – это, в общем-то, нелепость.
Вопрос, который сейчас стоит перед нами: что нужно было отбросить, а что оставить? И что можно было отбросить без нанесения вреда общественной жизни?
Тут не надо фантазировать: достаточно поехать в глубинку или в бывшие советские республики, чтобы увидеть, что живущие там люди с уходом советского периода потеряли очень много.
Перед ними вопрос, что они потеряли и что приобрели, стоит несравнимо острее, чем перед жителями крупных городов, к примеру.
- Как Вы думаете, согласятся ли с этой Вашей точкой зрения сейчас в странах Восточной Европы?
- У меня складывается впечатление, что если даже мы возьмём благополучную Польшу, которая вышла из многих трудностей прошлого века с меньшими потерями по сравнению с другими странами, то сказать, что она осталась в выигрыше, можно только при признании, что у неё не было других альтернатив. Спорен вопрос, были они или их не было. Преобразования в Польше, вероятно, можно было провести несколько иначе, чем они прошли на самом деле.
Есть экономические подсчёты, где показано, что даже при благополучном развитии событий Польша к 2030 году достигнет уровня жизни Греции.
Последнее время для Греции было мрачным: она жила не по средствам и возникло большое количество социальных проблем. Греция сейчас - это пример того, в каком положении может оказаться европейское сообщество в будущем. И если мы поверим такому прогнозу в отношении Польши, то он будет не очень оптимистическим.
Нынешняя ситуация в Польше показывает, в какой сложной ситуации сейчас оказалась Европа в целом. Самое яркое воплощение того, что сейчас там происходит, - это рост национализма, причём примитивного национализма образца 1914 года, основанного на эгоизме и сепаратизме. Это не внушает большого оптимизма и вряд ли может быть воспринято как движение вперёд.
В общем, не берусь утверждать, что Польша «рванула» вперёд, полностью распрощавшись со своим советским прошлым, хоть все и согласны, что пребывание в составе советского блока для Польши не было подарком.
Стоит также помнить, что Европа – это часть глобальной системы. Польша, конечно, далека от тех проблем, с которыми сталкивается Италия или Испания, но в каком-то смысле ненадолго, потому что мир не может существовать разделённым на какие-то сектора. Вопросы баланса и неравномерного развития не могут оставаться в рамках одного региона, потому что сейчас страны связаны друг с другом и есть интернет, где люди могут всё посмотреть. Это всё сказывается на странах Восточной Европы.
Существует политика «европейского пути», и в Польше, например, на фоне украинского кризиса также развивается мысль о том, что всё было бы хорошо, если бы ещё и не мешала Россия.
Сейчас также существует мифология некой бывшей Центрально-Восточной Европы, которая могла бы развиваться иначе, если бы не вмешательство сил православно-византийской традиции - главным образом, России.
Многие люди считают, что теперь эти территории наконец-то освободились от этого влияния и платят цену за то, что так долго под ним находились. Но всё, на самом деле, намного сложнее и драматичнее.
Если же понимать Восточную Европу в широком смысле, охватывая также Словакию и Чехию, то можно сказать, что она находится на перепутье. С одной стороны, есть «настоящая», «старая Европа», и «новая Европа» по отношению к ней находится в более уязвимом положении с точки зрения уровня жизни и развития технологий. Мне кажется, что с такими ценностями и развитием технологий всё выглядит не слишком благополучным.
- Каким образом можно было бы решить возникший на Украине конфликт «пути развития»?
- Нет никаких рецептов. Даже самые знающие люди сейчас не понимают, что происходит. В каком состоянии находятся отношения Украины с другими странами, у кого какие перспективы – сейчас это достаточно неясно. В общих чертах, ясно, что ситуация на Украине катастрофическая. Вероятность, что Украина от этого что-то выиграет, крайне мала. На мой взгляд, она в любом случае проигрывает. И это ужасно и страшно, потому что ставит общество в ситуацию, когда не на что надеяться.
При таком положении дел надо искать компромиссы. Мне кажется, что федерализация в данном случае не такая страшная стратегия, как кажется украинским политикам. Кроме того, на мой взгляд, роль России в кризисе сильно преувеличена, и главную роль играют украинские противоречия. Я надеюсь, что в итоге возникнет равновесный треугольник отношений Россия – Европа - Украина. Когда он сложится, противоречия, думаю, будут преодолены. Мне лично непонятно, чем Украине было невыгодно сближение с Россией, которая не угрожала ни её самобытности, ни уровню жизни. С точки зрения современных потребностей, события на Украине никому не нужны в их нынешнем варианте, за исключением, возможно, геополитиков, которые руководствуются какими-то ложными представлениями о ситуации в мире.
