Теперь по вопросу №1. Кстати, однажды услышал весьма высокопоставленный отзыв о моих взглядах: «Дурачок вроде Удальцова. Хвалит эпоху, в которой не жил, распространяет идеологию, которую знает на уровне выпускника советского ПТУ».
Значит так. Вырос я в коммунальной квартире. Помимо нас в ней была прописана еще одна семья и автономный алкоголик дядя Юра. Кухня общая. Сортир общий. Каждой семье по комнате. Дяде Юре – тоже. Лица его не помню, помню по рассказам, что Юра вечно буянил, устраивался на ночлег в ванне, а однажды чуть не спалил нас всех, когда заснул с сигаретой.
Если выйти на лестничную клетку, то дверь справа всегда приоткрыта, потому что пьют за ней беспробудно, а хозяин – невысокий белобрысый мужик – любит вышибать замок. Потом чинить и вышибать снова. Раз в месяц мужик рвется зарезать свою хромоногую жену или хотя бы поставить ей хороший синяк. Этажом выше, ровно над нами, прописана вторая семья алкоголиков. В ней – пусть и не так экстремально – употребляют вообще все, включая ребенка, подростка по имени Володя. Володя выгуливает немецкую овчарку. Кажется, и от собаки пахнет перегаром. Вечная память о соседях сверху – песня «Лаванда». На протяжении многих лет она внезапно начинает играть среди ночи и всегда сопровождается громким хором фальшивых голосов. До сих пор, когда слышу Ротару, вздрагиваю.
Через 7-8 лет отцу, месяцами пропадавшему в командировках, удалось телепортировать дядю Юру и совершить размен с соседями. Коммуналка стала нашей целиком. Никаких богатств в ней никогда не было. Дверь оставалась деревянной до середины 90-х. В целом – если забыть об алкашах – и двор, и район был были вполне приличным. У подъезда – высокие клёны (во время уличной войны между «красными» и «белыми» в ветвях располагается штаб). Под кленами – лавки. На лавках – бабки. В магазинах – молоко со сливочной пробкой у горлышка и натуральный яблочный сок, от которого сводит скулы.
Подъезд помню хорошо, потому что регулярно терял ключ и мог половину дня провести на подоконнике, дожидаясь своих. На помощь приходила еще одна соседка, кажется, баба Маша. В её квартире всегда чисто и тихо. А главное, там находится большая библиотека, из которой можно безлимитно одалживать книги – «Десять лет спустя», «Двадцать лет спустя», «Одиссея капитана Блада», «Роб Рой», «Пуритане», «Квентин Дорвард». Сегодня не воспроизведу ни строчки, но тогда этого хватало, чтобы выпасть из учебы на неделю-другую. Телевизор марки Фотон появится в доме, когда мне исполнится 6. Он быстро сгорит и будет заменен на Рекорд ВЦ-311.
Впрочем, куда большей популярностью, чем телевидение, пользуется кинотеатр в ДК УЭТМ – здании с колоннами, в стиле сталинского ампира. Там, расположившись на холодном фанерном сидении, можно за копейки посмотреть какой-нибудь фильм. На «Неуловимых» я ходил три раза подряд. В течение одного дня. За кинотеатром – парк с акациями и детским городком. Первая достопримечательность – высокая башня, сваренная из вертикальных труб, выкрашенная в цвета радуги. Сейчас ни один Роспотребнадзор не пропустил бы такое, но, к счастью, Роспотребнадзор еще не придумали. Ты ползешь по отвесной трубе и замираешь посередине от страха, и стоящая снизу мать требует, чтобы ты не трусил, а лез дальше, и ты жмуришься, но лезешь, и встаешь над деревьями, рядом с жестяным петушком, и смотришь на парк, как Кортес на саванну.
Отец никогда не говорил о работе. Я толком и не понимал, в чем она заключалась. Теперь знаю, это были испытания ракет. С полигона стреляют «изделием», а где-то сбоку летит 76-й с отцом и другими «сотрудниками» (запало слово) на борту и считает, пишет «телеметрию». Лишь иногда отец рассказывает о летчиках, штурманах, об испытателях, о погибших экипажах. Вообще у нас всегда много книжек о летчиках и полярниках. Водопьянов, Ляпидевский, Чкалов, Громов... Почему-то в мозгу никак не складывалась очевидная ассоциация – и осознание, что разбиться однажды мог и он, пришло слишком поздно. Появление отцовской сумки в коридоре рано утром означало, что он вернулся. И может быть, привез подарки. С Сахалина или Владивостока к нам прилетали диковинные консервы, и это считалось деликатесом. Мы донашивали друг за другом одежду, и это считалось нормальным.
Вся нагрузка в воспитании детей (3 сыновей) падала на мать. Нагрузка – в прямом, физическом смысле, потому что сумки с продуктами, а поначалу и нас самих, ей приходилось таскать на 4 этаж. Помощник я был никудышный. Иногда ходил на молочную кухню с бутылочками для братьев. Иногда – это началось уже к концу 80х – нужно было вставать в шесть утра и занимать очередь за хлебом. Очередь могла растянуться метров на сто пятьдесят, от зеленой «Булочной» до «Аптеки». И даже дальше. И я помню собачий холод, и свое полосатое пальто, и номерок у себя на ладони, который мне рисует какая-то тетка. Я один, и взрослые уступают мне очередь.
И я помню, как сотрудников отцовского КБ начали подкармливать картошкой, которую сначала было нужно выкопать. А иногда собирали турнепс, чтобы потом получить картошку. И мы втроем – мать, отец и я – едем-едем-едем куда-то на автобусе, копаем, собираем в мешки. И потом причитающийся нам мешок машина привозит к дому. И нам от кого-то достаётся сарай на отшибе. И отец в одиночку выкапывает в сарае огромную яму, выкладывает её шлакоблоками, и в этой яме поселяется картошка. И раз в две недели он уходит за картошкой с ведром, а я иду помогать. И внутри сыро и холодно. И я боюсь, что крышка захлопнется и мы не выберемся на свет.
Наш мир не был уютным и радужным. Он состоял из примерок школьной формы, которые я ненавидел. Из бесплатного проезда по талону для «многодетных», которого я стеснялся. Из красного галстука, который я одним из первых снял с себя и выбросил. Из эмалированных баков в школьной столовой с казавшейся отвратительной молочной пенкой...
Но это был чистый и честный мир. Я помню Парад Победы... Помню первомайские демонстрации, когда, выглянув из окна, смотришь, как часами плывет за окном улица. И потом выбегаешь, вливаешься в поток и встречаешь здесь всех – от детей «сотрудников» до соседских детей.
Помню заводские гудки и сирены гражданской обороны, и голос, объявлявший на весь район: «Граждане, учебная тревога, учебная тревога!» Помню, как прятался под стол, стараясь следовать указаниям с плакатов по НВП. Помню бородатых конструкторов и инженеров, с которыми отец играл в городки на площадке за стадионом. Помню, как тяжело придать ускорение кованой бите, и как с грохотом разлетается город, когда бита попадает в цель.
Помню субботники. Помню, как – чтобы перекрыть грязь и лужи перед домом – отец мобилизовал детей и взрослых, и за день была выложена дорожка из камней и плит. Как незнакомые дядьки сажали потом вдоль дорожки клёны, подвязывали деревца. Как в одиночку, словно солдат, обрабатывала цветник перед своим крыльцом бабушка. И помню сливочный крем в стальных чашках, подававшийся в кустанайском кафе, которым заведовала другая бабушка – мы навещали её иногда. И все бабушки с дедушками часто и надоедливо повторяли, что мы счастливые – потому что у нас всё есть и мы не знаем войны. Помню первую виденную мной электрогитару. Семье вручали награду, и мы стоим – мать, отец, братья. И нам протягивают полиэтиленовые пакеты. А сбоку какой-то усатый и волосатый человек из ВИА поет: «Я буду долго гнать велосипед».
А потом этот мир начал рассыпаться. Не знаю, в какой момент. То ли с появлением на кухне белых пластиковых мешков с американской фасолью. То ли со строительством коммерческих киосков перед Молочным. То ли с диковинных иномарок...
Исчезли гудки и сирены. Исчезли красные флаги и демонстрации. Опустели футбольные и хоккейные площадки. Закрылись секции спортивной гимнастики. Начали осыпаться фасады. Кто-то сломал кленовые саженцы. На улицах появились смуглые люди в восточных одеждах, просившие есть. В парке за ДК погнули ограду, опрокинули и сожгли скамейки, через несколько лет там начнут продавать героин. Будет навсегда заброшен штаб на вершине дерева, а «белые» и «красные» займутся собиранием вкладышей от турецких жвачек и перезаписью кассет с Цоем. Переедет семья бабушки – в Казахстане станет тяжело и страшно. Что дальше – известно и без моих воспоминаний. Вот эту фотографию, где мы стоим вместе, следующая эпоха раздавит своим грязным колесом, оставит на ней рваные, незаживающие следы.
Я, наверное, не был восторженно счастлив в этом уже не совсем советском (шла Перестройка) «совке». И трава не была тогда зеленее.
Но в воздухе всё еще было разлито остаточное ощущение, незнакомое сегодняшним людям. Ощущение большого, таинственного, великого смысла, большой гордости и большой причастности: в первую очередь, самих людей – друг к другу.
Ощущение, что ничего страшного никогда не случится. А все, что кажется страшным, при желании можно преодолеть. С тех пор я объехал ту пропавшую, словно Атлантида, страну вдоль и поперек – от Приморья до Бессарабии, от Мурманска до Одессы. Я выслушал сотни историй. Я видел, как греются у костров женщины в брошенных военных городках Забайкалья. Я видел сложившиеся от авианалетов дома. Я видел дорогие гранитные кладбища и безымянные могилы. И в остывших цехах, и на руинах школ, и среди опустевших авиационных ангаров я держал в руках гигантские остывающие кости этого убитого мира, и я оплакивал их. Я точно знаю, что при всех прочих недостатках и тяготах я родился в самой лучшей в мире стране. И это не было детской иллюзией. Это было истинной правдой.
